Полина брала номера, обзванивала, искала у нее на бывшей работе кого-то — и в результате ее перевезли. Было полное ощущение декорации фильма о Второй мировой войне: должны снимать бой, но режиссер еще не дал сигнал. Помню, так обрадовался: наконец-то наши попали. И ему хоть бы что. Люди разрешили себе брать ответственность за что-то неожиданное, вдруг стали совершенно нормально к этому относиться. И я понял, почему они стреляют, когда вывод гражданских. Олег — монтажник-высотник, шабашил в Польше. То, что такие люди готовы бросить себя в мясорубку, много говорило обо всем. Вот у нас есть свой фонд неофициальный, на который приходят деньги, они совсем неподотчетно тратятся. Жизнь становится беспросветной, неинтересной. Что-то очень плохое происходит, а ты ничего сделать не можешь. Я был через два часа после удара по обладминистрации.
Вот Паша, например, руководил Северной Салтовкой. Я выходил, не зная, где буду ночевать: к вечеру оказываешься на другом конце города и не можешь вернуться домой, потому что комендантский час. Ни один мэр, ни один депутат не имел такого опыта. Я просто забанил их всех. И соловьи поют. У меня дома две дочки, 11 и 16 лет, и мама в Ирпене. Это был уже инстинктивный страх, настоящий ужас. Услышав взрывы ракет, они поняли: старая жизнь кончилась, ничего уже не будет как раньше. Мы заехали в село под [поселком] Макаровом, переночевали у его родственников. У людей руки трясутся — они ждут, помогают, объясняют. Крестяка висит. Сначала везешь еду куда-то в радиусе работы артиллерии — грохочет, страшно. Почему это должны делать другие люди? В первые месяцы войны огромный Харьков, сотни тысяч стариков по спальным районам, выжили исключительно благодаря волонтерам. Разговор был очень тяжелый, он был подавлен, плакал, сказал: «Да, мы, наверное, больше общаться не будем, ты вряд ли сможешь мне это простить». Наша жизнь очень часто состоит из терочек: а как это так сказать, чтобы он не понял неправильно. А мы с мамой только присели на корточки.
Это сложно описать: все содрогается, ходит ходуном. Мы пришли в метро с волонтерами, музыкантами, Сережа Жадан должен был читать стихи на станции «Площадь Конституции».
Что надо предлагать помощь, все, что можно. А Леша как раз стоял в очереди в АТБ, и осколком от этой мины убило одну из первых жертв — индуса-паренька. Проговаривала все свои мысли: вилку надо так положить, тарелку так. С моими родственниками так и получилось. Это расстояние — 20 метров по лесенке пройти.
Дети шизеют, когда сидят взаперти. Я нашел кравчучку мамы покойной.
Но не получалось — оттого, что пришла жестокость. И вдруг страшнейший гул — и в небе появляются вертолеты, низко. Сели в машину и поехали на границу.
Пошли в подвал, там у нас рядом панельки. Одна женщина говорила: «Не волнуйтесь, если придут русские, у меня есть 10 литров горилки, сало.
Мы как-то пришли в магазин: абсолютно пустые полки, нет продуктов, нет людей. Просто идут, и их штабелями убивают.
А как он воспримет? Это расстояние — 20 метров по лесенке пройти. И там люди: «О Сергей, может, вы у нас почитаете что-нибудь? И я рядом нахожусь, могу ему приготовить покушать. Да вы что! У меня был день рождения, и люди, которые с тобой месяц знакомы, тебя так поздравляют! И только я раздеваюсь — бух! Понимаешь, что тебе щас придется делать шо-то настолько тяжелое, опасное, неприятное, непривычное. Пожилые остаются. Я рассказываю про внезапное чувство забытой свободы, которое охватило меня на львовском вокзале.
Была такая геройская эйфория. Ходить пришлось много. Звонишь: «Оля, я сегодня на рынок, завтра готовлю, мне нужно столько-то денег» — она тебе сразу присылает. Я думал, решил и даже многим сказал об этом, чтобы не дать себе возможности слиться. Пока Киев был в осаде, художник Толя развозил еду по блокпостам и импровизированным казармам. Стыдно признаться — во время войны стать счастливым человеком. Они зашли в село через час после того, как мы уехали. Куча детей, закрытое пространство. Она недалеко живет. Многие спят, разложив постели прямо на перроне. И я маме говорю: «Вот так надо делать в следующий раз».
Мы приходили, занимали детей, меняли как-то этот пейзаж. Нас бомбили, но это было все плюс-минус, прилетело-улетело.
Первая реакция — оцепенение, ты сидишь. И слышу: наши с «Града» — фюх-фюх и туда — бубух. А потом один дедушка рассказал, что в детстве он пережил ту войну. И как-то с утра смотрю: возле церкви стоит машинка, что-то разгружают. И он тут провалялся четверо суток в кровати, я ему ходил покупал какие-то таблетки, психолог выписал.
А он шо говорил? Сразу смотреть по сторонам, что рядом, где я могу укрыться.
У этих маргиналов?! Кто-то кричит: «Там женщина, помогите, помогите! Я представил их, как они лежат в соснах, с этим минометом, земля, роса на земле. Приходите к нам, у нас такое общество». Позвонили родственники из России.
| купить колеса в чагода | гаш акдепе | Купить закладки экстази в майский |
|---|---|---|
| 25-9-2001 | 7954 | 5199 |
| 20-6-2020 | 14442 | 7168 |
| 2-3-2003 | 18723 | 7645 |
| 13-11-2009 | 16634 | 5210 |
| 29-4-2016 | 14559 | 19082 |
| 1-7-2014 | 90032 | 27152 |
Он провел там два месяца — и поговорил с десятками украинцев, которые потеряли своих близких и лишились дома. Идешь — и заливает солнце. А там, где не сильно обстреливалось, там такой народ — любил что-то про политику рассказать.
Лекарства, еда, эвакуация — любые проблемы. Наоборот, все помогают. У мамы он прошел в бесконечных созвонах. Я пошел принести еды, картошки из гаража, там километра два от дома. Что надо предлагать помощь, все, что можно.
Нашли какой-то пузырек, отдали ей. Эти люди теперь знают, что они все могут. Десятки, а может, и сотни тысяч людей решили, что будут делать все, что могут, ни у кого не спрашивая. Я по жизни был не особо уверенным в себе человеком. Чувства ужасные, слезы, непонимание, что делать: собирать вещи, куда ехать? И он тут провалялся четверо суток в кровати, я ему ходил покупал какие-то таблетки, психолог выписал. Фонарей нет, ночью страна погружается во тьму, как в забытом прошлом.
Попасть домой было трудно, врачи жили в больнице. Потом собака, здоровая овчарка, пришла. Я говорю: «Ты соображаешь, что ты говоришь? А мы с мамой, как на тонущем «Титанике», пили виски в цилиндре и фраке. После начала полномасштабного вторжения по просьбе «Медузы» в Украину отправился журналист Шура Буртин. Один просто загорелся при взлете, и парни еще его толкали, но к такому мы не были готовы. Были станции более-менее ухоженные, где все нормально, а были типа «Героев Труда» на Салтовке: заходишь — хочется сразу проблеваться от вонищи. Мужчина бросил этих детей и жену в лужу лицом и упал на них сверху. А бывает, приезжаешь к человеку: «А где колбаса, а где овощи? Я говорю мужу: «Дим, может, пойдем поможем? Пришел командир, поглядел на мою скамейку: «О, у нас тут штаб будет». Идешь на платформу, там куча собак, люди с животными, инвалиды, девочка, которая не ходит, тоже переживает, не понимает, куда она едет, ей говорят: «Все нормально, война далеко». Машину ставить — отдельная технология. Я взяла рюкзак, плед, выбежала. Конечно, очень хотелось поплакать. Фактически бывшей. Скажите, скажите, пожалуйста, пожалуйста! И подумал, как вообще ребенком воспринимается война. Это ж отдельный прикол, когда ты в метро можешь в футбол играть. И она реально красится, собирается и идет на работу — а в городе уже уличные бои.
Людмила, простая женщина средних лет, садится рядом со мной на поддон во дворе церкви в Харькове и начинает рассказывать, что всю жизнь проработала в швейном цеху:. Я был близок к какому-то нервному срыву, к сумасшествию. Появилось слово «наволонтерить»: «Я могу наволонтерить машину за час». Я с ними договорюсь — они же русские люди!
Бабульки, как правило, нас встречают у подъездов, Олег отдает пакет и фотографирует старушку с ним для отчетности. В первые дни было смешно, я возил теробороне перепелов, крольчатину, авокадо — то, что оставалось в ресторанах. А я не хотел совершенно на эти темы.
Она всем говорила: «Сиди уже! Какие-то подростки, ему 16, как голубки: «Мы будем спать отдельно! Что им было не западло найти время, ходить с монтировкой по всем пролетам каждого дома — они, видно, искали золото, технику. Отрытые в сырой земле, мокрые, очень кривые окопы, наспех сооруженные блиндажи из досок и полиэтилена, перепуганные новобранцы.
Я не хочу возвращаться в болото. Я слушаю этого доброго домашнего подростка — и хорошо понимаю этих женщин. И момент, когда нужно сесть в поезд, все равно начинают думать только о себе, начинают на тебя смотреть так, тебя отодвигать, стараются пролезть, уже нет братской любви. Была такая отрешенность, что, скорее всего, я умру — и фиг с ним. Вроде это объясняет все, но не объясняет ничего в то же время. Я так тогда плакала. Но уснуть под залпы невозможно. Я стою, напротив меня сидит Петр, и реально, я вижу, он побледнел. Была военная истерия, начались поиски диверсантов, меток, врага — это меня пугало. Я своему пятилетнему ребенку сказал, что на нас напали пираты. Потом собака, здоровая овчарка, пришла.